По поводу этого ключевого вопроса заметим, что проникнуть в разум животного действительно очень сложно, однако и проникнуть в разум другого человека немногим проще. Эти проблемы носят общий характер и, по определению, имеют больше сходства между собой, чем кажется. В самом деле, нам не менее сложно представить, «каково быть» Людовиком XIV или Зиданом. Несмотря на все наше воображение, очень трудно действительно поставить себя на место другого человеческого существа. То же самое касается и животного.
Сложности, связанные с попытками проникнуть в разум животного, несомненно имеют свои особенности, но тем не менее не настолько специфические, как это кажется на первый взгляд, и могут рассматриваться как особый случай более общей проблемы — доступа к разуму любого другого существа, будь то человек или животное. В этом свете антропоморфизм выступает в качестве частного случая общего явления, свойственного человеческой природе, которое можно было бы назвать «эгоморфизм» и заложниками которого все мы являемся. Не имея прямого доступа к разуму другого и возможности испытать его чувства изнутри, мы можем только проецировать на него собственные представления о мире и свой привычный образ мысли.
Разумеется, никто не отрицает ни глубоких специфических отличий разума человека от разума животного, особенно если речь идет обо всем, что связано с языком, ни того факта, что в целом нам значительно проще понять мысли и чувства другого человека, чем мысли и чувства животного. Я всего лишь хочу подчеркнуть, что, преувеличивая проблему антропоморфизма, имеют в виду, что те сложности, которые возникают, когда мы пытаемся понять чужой разум, касаются исключительно разума животного, тогда как в действительности мы сталкиваемся с одними и теми же трудностями при попытках проникнуть в разум любого существа: и животного, и другого человека. Основная сложность для ученого состоит не только в том, чтобы, как полагают противники антропоморфизма, выйти за пределы нашей человеческой природы. Вероятнее всего, проблема еще глубже: необходимо выйти за пределы нашей индивидуальности. Сосредоточив все свое внимание лишь на первой проблеме, мы, в который уже раз, совершенно необоснованно выстраиваем непреодолимую границу между человеком и животным.
Подобное положение вещей приводит к еще одному ошибочному выводу: почему-то принято считать, что между разными видами животных существует больше общих психологических черт, чем между любым из этих видов и человеком. Полагая, что существует некий «Разум животного» с одной стороны, и «Разум человека» — с другой, мы игнорируем исключительное разнообразие психологии самих животных, тогда как некоторые виды по многим аспектам своего разума гораздо ближе к нам, чем к другим живым существам. На самом деле нельзя отрицать тот факт, что в некотором отношении разум собаки имеет гораздо больше сходства с разумом человека, чем, например, клеща или устрицы, если в случае устрицы вообще можно говорить о разуме. Если задаться целью провести границу в мире живой природы согласно сходству психологических черт у разных видов, она не будет пролегать между человеком и остальными животными. То есть проблема разума в живой природе не может рассматриваться по принципу деления всех живых существ на две большие части: «Человек» и «Животные»; скорее речь идет о многочисленных линиях раздела, которые от вида к виду могут быть четкими или едва заметными и зависят от того, какие аспекты выдвигаются на первый план.
Функциональный антропоморфизм
Есть и еще одна, более веская и глубокая причина для того, чтобы признать правомерным использование антропоморфических концептов в психологии животного. В некоторых случаях их можно применять не только в качестве аналогов или эвристических метафор, а напрямую, в их буквальном значении и в полном соответствии с общей программой классической этологии, сформулированной Тинбергеном. Он выделил четыре основные задачи этолога в изучении поведения животного: изучение причин поведения, его функций, изменений в процессе индивидуального развития и эволюционных трансформаций. В данном случае для нас важно понять разницу между причинами поведения, то есть лежащими в его основе физическими и психологическими механизмами, и его функциями, а именно производимым эффектом, дающим преимущество при естественном отборе. Разделение этих понятий позволит создать прочный научный фундамент и полностью легализовать использование одной из форм антропоморфизма: функциональный антропоморфизм. Объясним почему.
Живые существа разных видов, включая и наш собственный вид, иногда сталкиваются с похожими эволюционными проблемами и вынуждены принимать идентичные решения. Тогда их поведение выполняет одну и ту же функцию, то есть направлено на достижение аналогичного результата. Речь идет прежде всего о проблемах, связанных с социальной жизнью индивидов. Например, существует определенный тип поведения, такой как демонстрация жестов примирения, которое нацелено на снижение уровня фрустрации после агрессивного взаимодействия. Если такое поведение наблюдается у совершенно разных в социальном плане видов, его можно рассматривать как выполнение одной и той же функции, прошедшей естественный отбор в обоих случаях. То есть поведение у разных видов, например, обезьян или собак может выполнять ту же функцию, что и у людей: в данном случае функцию примирения и успокоения после конфликта. Важно отметить, что идентичность функций еще не означает идентичности лежащих в их основе органических и психологических механизмов, иными словами причин поведения, которые могут очень сильно различаться от вида к виду.
С этой точки зрения неважно, о каких именно психических и органических механизмах идет речь: ревность, например, может рассматриваться как функция, обусловленная действием самых разнообразных психологических механизмов у разных видов; то же самое можно сказать о функции вскармливания, которая в животном мире выполняется при помощи различных органических систем. Например, собака проявляет ревность, когда видит, как ее хозяин гладит другого пса: она мчится к нему со всех ног с громким лаем и требует к себе внимания. Или же, если в отсутствие хозяина собака погрызла мебель в доме, она демонстрирует признание своей вины. И в том, и в другом случае поведение собаки в функциональном плане может рассматриваться как аналогичное проявлениям чувств человека, обозначенных словами «ревность» и «чувство вины». Правомерность такой аналогии связана с идентичностью достигаемого эффекта в определенных социальных ситуациях.
В случае демонстрации чувства вины, это желание задобрить и вызвать к себе жалость. Однако в выполнении этих функций у наших двух видов задействованы совершенно разные нейрофизиологические и психологические механизмы. Вспомним хотя бы пример с поведением собак, проявлявших чувство вины за беспорядок, который устраивал сам хозяин. Что же касается ревности, с уверенностью можно утверждать, что у человека это чувство связано с приобретенным, а никак не врожденным и инстинктивным компонентом поведения.
С этой точки зрения, заимствованные из психологии человека концепты, концепты антропоморфические, уже не только участвуют в моделировании и создании эвристических образов и, уж тем более, не представляют собой иллюзий: они указывают на вполне реальный общий признак, приобретенный в процессе эволюции, который в функциональном плане идентичен у человека и некоторых животных. Заметим, что при изучении собак использование «функционального антропоморфизма» еще более уместно и даже необходимо, поскольку в процессе эволюции, проходившей в тесном контакте с человеком, собаки вполне естественным образом адаптировали свое поведение к функциям, особенно социальным и эмоциональным, свойственным нашему виду. Так, некоторые специалисты в области этологии собак говорят о существовании функционального подобия между отношениями типа «родитель—ребенок» и «хозяин—собака».
В поисках собачьего разума
Остается добавить, что функция поведения значительно проще поддается изучению, чем лежащие в ее основе внутренние психологические механизмы, которые требуют гораздо более тонкого подхода. Дело в том, что определение функции основано на внешних данных, последствиях поведения в контексте адаптаций, прошедших эволюционный отбор, поэтому они по самой своей природе более очевидны, чем скрытые механизмы разума. Кроме того, когда мы задумываемся о разуме животного, вряд ли при этом нас больше всего волнует именно адаптивная функция его поведения, даже если речь идет об анализе на высоком научном уровне. Для простых смертных гораздо любопытнее было бы узнать, что на уме у другого существа и каковы его намерения. Именно это, вне всяких сомнений, и вызывает у нас наибольший интерес: мы хотим знать, что у собаки «в голове» и как она воспринимает окружающий мир, понимать ее психологию и настроение, ее образ мыслей, особенно когда он кажется нам неожиданным и странным.
Как уже было сказано, в последние годы в этой области некоторые этологи постепенно отказываются от абсолютного неприятия любых проявлений антропоморфизма и начинают использовать термины, связанные с субъективными психическими состояниями у животного, представления, намерения, желания, уверенность, чувства и т.д., хотя бы в качестве предположения и под строгим научным контролем. Новый подход нашел применение в изучении когнитивных способностей животных. Вместе с тем с новой силой вспыхнул интерес к собакам, которые, будучи животными домашними, прежде рассматривались в этологии как слишком «гуманизированные» и недостаточно «дикие» и поэтому не заслуживающие особого внимания. В течение последних десятилетий фундаментальные программы исследования когнитивных способностей собак значительно обогатили наши знания об этих животных. И тем не менее в этой области, по мнению самих специалистов, остается еще очень много неизученного, настолько мир собаки отличается от нашего во многих отношениях.
